Неточные совпадения
Анна Андреевна. Мы
теперь в Петербурге намерены жить. А
здесь, признаюсь, такой воздух… деревенский уж слишком!., признаюсь, большая неприятность… Вот
и муж мой… он там получит генеральский чин.
Хлестаков. Да что? мне нет никакого дела до них. (В размышлении.)Я не знаю, однако ж, зачем вы говорите о злодеях или о какой-то унтер-офицерской вдове… Унтер-офицерская жена совсем другое, а меня вы не смеете высечь, до этого вам далеко… Вот еще! смотри ты какой!.. Я заплачу, заплачу деньги, но у меня
теперь нет. Я потому
и сижу
здесь, что у меня нет ни копейки.
А жизнь была нелегкая.
Лет двадцать строгой каторги,
Лет двадцать поселения.
Я денег прикопил,
По манифесту царскому
Попал опять на родину,
Пристроил эту горенку
И здесь давно живу.
Покуда были денежки,
Любили деда, холили,
Теперь в глаза плюют!
Эх вы, Аники-воины!
Со стариками, с бабами
Вам только воевать…
— А ты очень испугался? — сказала она. —
И я тоже, но мне
теперь больше страшно, как уж прошло. Я пойду посмотреть дуб. А как мил Катавасов! Да
и вообще целый день было так приятно.
И ты с Сергеем Иванычем так хорош, когда ты захочешь… Ну, иди к ним. А то после ванны
здесь всегда жарко
и пар…
Алексей
теперь здесь шесть месяцев,
и он уж член, кажется, пяти или шести разных общественных учреждений — попечительство, судья, гласный, присяжный, конской что-то.
― Ах, как же! Я
теперь чувствую, как я мало образован. Мне для воспитания детей даже нужно много освежить в памяти
и просто выучиться. Потому что мало того, чтобы были учителя, нужно, чтобы был наблюдатель, как в вашем хозяйстве нужны работники
и надсмотрщик. Вот я читаю ― он показал грамматику Буслаева, лежавшую на пюпитре ― требуют от Миши,
и это так трудно… Ну вот объясните мне.
Здесь он говорит…
— Мне нужно, чтоб я не встречал
здесь этого человека
и чтобы вы вели себя так, чтобы ни свет, ни прислуга не могли обвинить вас… чтобы вы не видали его. Кажется, это не много.
И за это вы будете пользоваться правами честной жены, не исполняя ее обязанностей. Вот всё, что я имею сказать вам.
Теперь мне время ехать. Я не обедаю дома.
Служба? Служба
здесь тоже не была та упорная, безнадежная лямка, которую тянули в Москве;
здесь был интерес в службе. Встреча, услуга, меткое слово, уменье представлять в лицах разные штуки, —
и человек вдруг делал карьеру, как Брянцев, которого вчера встретил Степан Аркадьич
и который был первый сановник
теперь. Эта служба имела интерес.
— Ты смотришь на меня, — сказала она, —
и думаешь, могу ли я быть счастлива в моем положении? Ну,
и что ж! Стыдно признаться; но я… я непростительно счастлива. Со мной случилось что-то волшебное, как сон, когда сделается страшно, жутко,
и вдруг проснешься
и чувствуешь, что всех этих страхов нет. Я проснулась. Я пережила мучительное, страшное
и теперь уже давно, особенно с тех пор, как мы
здесь, так счастлива!.. — сказала она, с робкою улыбкой вопроса глядя на Долли.
— Очень плохи, — ответил он. — Вчера был докторский съезд,
и теперь доктор
здесь.
Зачем она
здесь назначила свидание
и пишет в письме Бетси?» подумал он
теперь только; но думать было уже некогда.
И теперь,
здесь, в этой скучной крепости, я часто, пробегая мыслию прошедшее, спрашиваю себя: отчего я не хотел ступить на этот путь, открытый мне судьбою, где меня ожидали тихие радости
и спокойствие душевное?..
— Оттого, что солдатская шинель к вам очень идет,
и признайтесь, что армейский пехотный мундир, сшитый
здесь, на водах, не придаст вам ничего интересного… Видите ли, вы до сих пор были исключением, а
теперь подойдете под общее правило.
— Я не могу
здесь больше оставаться: мне смерть глядеть на этот беспорядок
и запустенье! Вы
теперь можете с ним покончить
и без меня. Отберите у этого дурака поскорее сокровище. Он только бесчестит Божий дар!
Она ушла. Стоит Евгений,
Как будто громом поражен.
В какую бурю ощущений
Теперь он сердцем погружен!
Но шпор незапный звон раздался,
И муж Татьянин показался,
И здесь героя моего,
В минуту, злую для него,
Читатель, мы
теперь оставим,
Надолго… навсегда. За ним
Довольно мы путем одним
Бродили по свету. Поздравим
Друг друга с берегом. Ура!
Давно б (не правда ли?) пора!
— Нет, батюшка, — сказала Наталья Савишна, понизив голос
и усаживаясь ближе ко мне на постели, —
теперь ее душа
здесь.
— А вот изволите видеть: насчет мельницы, так мельник уже два раза приходил ко мне отсрочки просить
и Христом-богом божился, что денег у него нет… да он
и теперь здесь: так не угодно ли вам будет самим с ним поговорить?
Девочка говорила не умолкая; кое-как можно было угадать из всех этих рассказов, что это нелюбимый ребенок, которого мать, какая-нибудь вечно пьяная кухарка, вероятно из здешней же гостиницы, заколотила
и запугала; что девочка разбила мамашину чашку
и что до того испугалась, что сбежала еще с вечера; долго, вероятно, скрывалась где-нибудь на дворе, под дождем, наконец пробралась сюда, спряталась за шкафом
и просидела
здесь в углу всю ночь, плача, дрожа от сырости, от темноты
и от страха, что ее
теперь больно за все это прибьют.
Здесь жила, да
и теперь, кажется, проживает некоторая Ресслих, иностранка
и сверх того мелкая процентщица, занимающаяся
и другими делами.
Не знаю, богат ли он
теперь и что именно оставила ему Марфа Петровна; об этом мне будет известно в самый непродолжительный срок; но уж, конечно,
здесь, в Петербурге, имея хотя бы некоторые денежные средства, он примется тотчас за старое.
«
И многие из иудеев пришли к Марфе
и Марии утешать их в печали о брате их. Марфа, услыша, что идет Иисус, пошла навстречу ему; Мария же сидела дома. Тогда Марфа сказала Иисусу: господи! если бы ты был
здесь, не умер бы брат мой. Но
и теперь знаю, что чего ты попросишь у бога, даст тебе бог».
— Да, я подслушивал;
теперь пойдемте ко мне;
здесь и сесть негде.
Катерина Ивановна нарочно положила
теперь пригласить эту даму
и ее дочь, которых «ноги она будто бы не стоила», тем более что до сих пор, при случайных встречах, та высокомерно отвертывалась, — так вот, чтобы знала же она, что
здесь «благороднее мыслят
и чувствуют
и приглашают, не помня зла»,
и чтобы видели они, что Катерина Ивановна
и не в такой доле привыкла жить.
— А, так вот оно что-с! — Лужин побледнел
и закусил губу. — Слушайте, сударь, меня, — начал он с расстановкой
и сдерживая себя всеми силами, но все-таки задыхаясь, — я еще давеча, с первого шагу, разгадал вашу неприязнь, но нарочно оставался
здесь, чтоб узнать еще более. Многое я бы мог простить больному
и родственнику, но
теперь… вам… никогда-с…
— Это мы хорошо сделали, что
теперь ушли, — заторопилась, перебивая, Пульхерия Александровна, — он куда-то по делу спешил; пусть пройдется, воздухом хоть подышит… ужас у него душно… а где тут воздухом-то дышать?
Здесь и на улицах, как в комнатах без форточек. Господи, что за город!.. Постой, посторонись, задавят, несут что-то! Ведь это фортепиано пронесли, право… как толкаются… Этой девицы я тоже очень боюсь…
— Вот мы уже поворотили за угол, — перебила Дуня, —
теперь нас брат не увидит. Объявляю вам, что я не пойду с вами дальше. Скажите мне все
здесь; все это можно сказать
и на улице.
— Ее-то?
Теперь? Ах да… вы про нее! Нет. Это все
теперь точно на том свете…
и так давно. Да
и все-то кругом точно не
здесь делается…
Я ведь понимаю, все понимаю,
теперь я уж выучилась по-здешнему
и, право, сама вижу, что
здесь умнее.
— Ура! — закричал Разумихин, —
теперь стойте,
здесь есть одна квартира, в этом же доме, от тех же хозяев. Она особая, отдельная, с этими нумерами не сообщается,
и меблированная, цена умеренная, три горенки. Вот на первый раз
и займите. Часы я вам завтра заложу
и принесу деньги, а там все уладится. А главное, можете все трое вместе жить,
и Родя с вами… Да куда ж ты, Родя?
Кулигин. Вот вам ваша Катерина. Делайте с ней что хотите! Тело ее
здесь, возьмите его; а душа
теперь не ваша: она
теперь перед судией, который милосерднее вас! (Кладет на землю
и убегает.)
Скажи
теперь при всех лишь нам,
Чему учён ты, что ты знаешь
И как ты свой народ счастливым сделать чаешь?» —
«Папа́», ответствовал сынок: «я знаю то,
Чего не знает
здесь никто...
Карандышев. Вы ошибаетесь, я всегда должен быть при вас, чтобы оберегать вас.
И теперь я
здесь, чтобы отмстить за ваше оскорбление!
Позвольте, расскажу вам весть:
Княгиня Ласова какая-то
здесь есть,
Наездница, вдова, но нет примеров,
Чтоб ездило с ней много кавалеров.
На днях расшиблась в пух, —
Жоке́ не поддержал, считал он, видно, мух. —
И без того она, как слышно, неуклюжа,
Теперь ребра недостает,
Так для поддержки ищет мужа.
— А то
здесь другой доктор приезжает к больному, — продолжал с каким-то отчаяньем Василий Иванович, — а больной уже ad patres; [Отправился к праотцам (лат.).] человек
и не пускает доктора, говорит:
теперь больше не надо. Тот этого не ожидал, сконфузился
и спрашивает: «Что, барин перед смертью икал?» — «Икали-с». — «
И много икал?» — «Много». — «А, ну — это хорошо», — да
и верть назад. Ха-ха-ха!
— Я с северной стороны над балконом большую маркизу [Маркиза —
здесь: навес из какой-либо плотной ткани над балконом для защиты от солнца
и дождя.] приделал, — промолвил Николай Петрович, —
теперь и обедать можно на воздухе.
— Да
и я у вас давно не был.
Теперь у вас
здесь очень хорошо.
— Благодарствуйте, что сдержали слово, — начала она, — погостите у меня:
здесь, право, недурно. Я вас познакомлю с моей сестрою, она хорошо играет на фортепьяно. Вам, мсьё Базаров, это все равно; но вы, мсьё Кирсанов, кажется, любите музыку; кроме сестры, у меня живет старушка тетка, да сосед один иногда наезжает в карты играть: вот
и все наше общество. А
теперь сядем.
— Головастик этот, Томилин, читал
и здесь года два тому назад, слушала я его. Тогда он немножко не так рассуждал, но уже можно было предвидеть, что докатится
и до этого.
Теперь ему надобно будет православие возвеличить. Религиозные наши мыслители из интеллигентов неизбежно упираются лбами в двери казенной церкви, — простой, сыромятный народ самостоятельнее, оригинальнее. —
И, прищурясь, усмехаясь, она сказала: — Грамотность — тоже не всякому на пользу.
Клим чувствовал себя все более тревожно, неловко, он понимал, что было бы вообще приличнее
и тактичнее по отношению к Лидии, если бы он ходил по улицам, искал ее, вместо того чтоб сидеть
здесь и пить чай. Но
теперь и уйти неловко.
— В своей ли ты реке плаваешь? — задумчиво спросила она
и тотчас же усмехнулась, говоря: — Так — осталась от него кучка тряпок? А был большой… пакостник. Они трое: он, уездный предводитель дворянства да управляющий уделами — девчонок-подростков портить любили. Архиерей донос посылал на них в Петербург, — у него епархиалочку отбили, а он для себя берег ее.
Теперь она — самая дорогая распутница
здесь. Вот, пришел, негодяй!
— Во сне сколько ни ешь — сыт не будешь, а ты — во сне онучи жуешь. Какие мы хозяева на земле? Мой сын, студент второго курса, в хозяйстве понимает больше нас.
Теперь, брат, живут по жидовской науке политической экономии, ее даже девчонки учат. Продавай все
и — едем! Там деньги сделать можно, а
здесь — жиды, Варавки, черт знает что… Продавай…
«Очевидно — нелегальный. Что он может делать
теперь,
здесь, в Петербурге?
И вообще в России?»
— Был проповедник
здесь, в подвале жил, требухой торговал на Сухаревке. Учил: камень — дурак, дерево — дурак,
и бог — дурак! Я тогда молчал. «Врешь, думаю, Христос — умен!» А
теперь — знаю: все это для утешения! Все — слова. Христос тоже — мертвое слово. Правы отрицающие, а не утверждающие. Что можно утверждать против ужаса? Ложь. Ложь утверждается. Ничего нет, кроме великого горя человеческого. Остальное — дома,
и веры,
и всякая роскошь,
и смирение — ложь!
Бальзаминов. Сколько бы я ни прослужил: ведь у меня так же время-то идет, зато офицер. А
теперь что я? Чин у меня маленький, притом же я человек робкий, живем мы в стороне необразованной, шутки
здесь всё такие неприличные, да
и насмешки… А вы только представьте, маменька: вдруг я офицер, иду по улице смело; уж тогда смело буду ходить; вдруг вижу — сидит барышня у окна, я поправляю усы…
— Поди с ним! — говорил Тарантьев, отирая пот с лица. —
Теперь лето: ведь это все равно что дача. Что ты гниешь
здесь летом-то, в Гороховой?.. Там Безбородкин сад, Охта под боком, Нева в двух шагах, свой огород — ни пыли, ни духоты! Нечего
и думать: я сейчас же до обеда слетаю к ней — ты дай мне на извозчика, —
и завтра же переезжать…
— Да, все
здесь…
Теперь уж я
и не съеду!
— Посмотри, Захар, что это такое? — сказал Илья Ильич, но мягко, с добротой: он сердиться был не в состоянии
теперь. — Ты
и здесь хочешь такой же беспорядок завести: пыль, паутину? Нет; извини, я не позволю!
И так Ольга Сергеевна мне проходу не дает: «Вы любите, говорит, сор».
— Нет… нет… — силилась выговорить потом, — за меня
и за мое горе не бойся. Я знаю себя: я выплачу его
и потом уж больше плакать не стану. А
теперь не мешай плакать… уйди… Ах, нет, постой! Бог наказывает меня!.. Мне больно, ах, как больно…
здесь, у сердца…
— В чем? А вот в чем! — говорила она, указывая на него, на себя, на окружавшее их уединение. — Разве это не счастье, разве я жила когда-нибудь так? Прежде я не просидела бы
здесь и четверти часа одна, без книги, без музыки, между этими деревьями. Говорить с мужчиной, кроме Андрея Иваныча, мне было скучно, не о чем: я все думала, как бы остаться одной… А
теперь…
и молчать вдвоем весело!
— Не туда,
здесь ближе, — заметил Обломов. «Дурак, — сказал он сам себе уныло, — нужно было объясниться!
Теперь пуще разобидел. Не надо было напоминать: оно бы так
и прошло, само бы забылось.
Теперь, нечего делать, надо выпросить прощение».